Полуденные песни тритонов[книга меморуингов] - Андрей Матвеев

А можно и смешивать, можно даже класть на кусочек хлеба, лучше белого. Только не посыпать сахаром, ни в коем случае не посыпать сахаром, а так же не стоит применять соль, перец, майонез, горчицу, кетчуп.

ЛУЧШЕ ВСЕГО — В ЧИСТОМ ВИДЕ!

И не стоит все это сопровождать травой.

Траву я тоже курил — дома, в застекленном шкафу с дедовской медицинской библиотекой, за толстым томом какого–то специального словаря, стояла полулитровая банка, доверху полная дури. Но от нее голова мякла, становилась пластилиновой и очень хотелось есть.

Пилюли же делали меня другим.

Без всякого щелчка.

Это называется:

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ!

Поэтому сейчас я не могу слушать музыку рэггей, что называется — не всасываю ее странный и мягкий кайф.

Как и некоторую другую музыку — живу не в том измерении, ведь я давно уже адекватен.

Или — хотя бы — стараюсь таким быть.

От пьянства меня излечила третья жена, от наркотиков — Наталья, четвертая.

Когда я бросил пить, то третья жена посчитала, что ей этого делать незачем, с тех пор я твердо знаю, что нет ничего хуже пьяной в драбадан женщины.

А Наталья меня даже не лечила, просто так уж вышло, что я умудрился это сделать сам.

ХОТЯ…

Хотя хорошо, что все это было в то время, когда что героин, что кокаин были известны нам лишь по буржуйским книгам.

Иначе бы меня уже не было.

Ведь я бы попробовал все это лет тридцать назад, а так долго — не живут.

Но зато у меня все еще есть раковина, полная страха.

Даже не гигантская тридакна, просто обычная двустворчатая раковина, лежащая на одной из книжных полок, между странным божком откуда–то из Малайзии и большой сосновой шишкой, привезенной с отрогов Пиренеев.

Раковину можно открыть, но лучше этого не делать — в ней темно и противно воет осенний ветер.

Я хорошо помню, что написано на ее створках, как помню и то, что можно увидеть внутри — дурное кино, начинающееся с того, что некто в грязном белом плаще боком стоит между двух навстречу друг другу идущих поездов.

Он качается, но как известно любому русскому — якобы Бог любит пьяниц…

Что же, может быть, это и так.

До сих пор мне сложно сказать, почему я остался в живых.

Но я благодарен Ему за это, как и за многое другое…

DRINKS&DRUGS.

DRUGS&DRINKS.

«— Хересу, пожалуйста. 800 граммов.

— Да ты уж хорош, как видно! Сказано же тебе русским

языком: нет у нас хереса!

— Ну… Я подожду… Когда будет…

— Жди–жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!»

(Естественно, что Венедикт Ерофеев, естественно, что «Москва — Петушки».)

27. Про СэСэСэРэ

И вся эта моя непутевая жизнь проходила в государстве под названием СэСэСэРэ.

К счастью, его давно уже нет, но все равно интересно, есть хоть что–то, что мне в нем было бы жалко?

Чего не жалко — с этим давно все ясно. Пресловутой колбасы что по 2.20, что по 2.90, вонючих туалетов, черно–серой массы, заполняющей города утром и вечером, пролетарской гордости красных флагов, каракулевых воротников и пыжиковых шапок, пьяных демонстраций, двух телевизионных каналов, как первого, так и второго, знака качества, лысо–бородатого вездесущего Ленина с четко подмеченным Набоковым калмыцким прищуром глаз, а главное — тоски, постоянной, давящей, порою невыносимой, уж действительно:

экзистенциальной,

хотя само это слово здесь мало уместно, так как наделяет смыслом то, в чем НИКАКОГО СМЫСЛА НЕ БЫЛО: саму сэсэсэровскую жизнь.

Но ведь должно же быть что–то, о чем приятно вспоминать, и даже хочется, чтобы это было можно делать. Исходя лишь из одного того факта, что если бы все свои тридцать шесть лет при коммунистах я умудрился прожить в ощущении крайнего дискомфорта и полной выгребной ямы, то из меня получился бы не писатель Матвеев (Катя Ткаченко, Дал Мартин), а политик Новодворская, от чего Бог, как уже стало самому давно ясно, все же миловал[38].

Как оказалось, чтобы перечислить то, чего мне все–таки жаль, хватит пальцев и одной руки — не много, но зато честно, я вообще стараюсь писать эту книгу ЧЕСТНО, ничего не приукрашивая и не создавая никаких легенд.

Разве что про полуденные песни тритонов, но кто может мне абсолютно достоверно заявить, что

ТРИТОНЫ НЕ ПОЮТ!

Может быть, мы этого просто не слышим, как не слышим пения бабочек–мутантов, да и вообще до сих пор не можем ответить на вопрос «есть ли жизнь на Марсе?», все равно когда–нибудь окажется, ЧТО ЕСТЬ.

ИЛИ БЫЛА.

ИЛИ БУДЕТ, КОГДА НАШИМ ПОТОМКАМ ПРИДЕТСЯ СВАЛИВАТЬ НА ЭТУ ПЛАНЕТУ ИЗ-ЗА КАКОЙ-НИБУДЬ БРЕДОВОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ КАТАСТРОФЫ.

В общем, то, что можно услышать полуденные песни тритонов для меня столь же ясно, как и то, что мне до сих пор жалко нескольких моих пальцев, оставшихся в той долбанутой жизни.

Например,

ЖАЛКО КРЫМА.

И это совсем не смешно.

Причем — мне абсолютно все равно, что он ныне принадлежит Украине. Мой любимый Бодрум[39] тоже неоднократно переходил из рук в руки, но это не мешает ему быть идеальным местом для отдыха. И таким же был Крым, когда всего остального мира просто не существовало. То есть, когда не было выбора, куда ехать, то ты ехал в Крым, на Черное море — другие моря, конечно, тоже были, но, в основном, лишь на карте.

А Крым был, и можно было, выстояв какую–то несусветную очередь — скорее же, прибегнув к помощи знакомых, то есть, по блату, — купить билеты на самолет, протащиться ранним утром на переполненном автобусе, сдать багаж, сесть в воняющий резиной и чем–то затхлым самолет, и через три с половиной часа оказаться в Симферополе, где было тепло и пахло чем–то приятным, даже рядом с неказистым по тем временам зданием аэропорта.

Ну а потом надо было купить билеты на троллейбус и еще почти три часа катить по трассе, сначала в ожидании перевала, а потом, когда трасса, петляя, начнет быстро разматываться вниз — моря, единственного, что пригодно для летнего отдыха не по карте, а, что называется, наяву, ведь Японское море — далеко, а все остальные — холодные.

Дальше все ясно, или Ялта, или Алушта, или Гурзуф. Темные ночи, россыпи звезд, барашки волн, черные силуэты кипарисов, удушающий аромат роз в Никитском ботаническом саду, курлыканье горных голубей.

В Бодруме, между прочим, дикие голуби тоже так курлыкают, и так же громко верещат цикады. Везде, где есть горы, есть дикие голуби, и везде, где жарко, есть цикады.

Например, в так мною любимой Барселоне

Но вот того моего Крыма больше нет, и мне его безумно жалко. Пусть даже я всегда могу купить билет, предъявить на границе загранпаспорт и дальше все, как и много лет назад: можно и троллейбусом, смотреть в окно, ожидая перевала, а потом вниз, к морю, что в Ялту, что в Алушту, что в Гурзуф.

Или уже автобусом — в Коктебель, Судак, Феодосию.

Только я все равно этого никогда не сделаю. Из принципа. Да и потом — есть места, где, как оказалось, мне СЕЙЧАС намного лучше

А если вернуться к тем самым долбанутым пальцам, то еще мне ЖАЛКО ДРУЗЕЙ.

Нет, это совсем не значит, что теперь их вообще нет.

Есть те, кому я верю, кому я нужен, кто мне близок, дорог и т. п. Есть даже те, кого иногда хочется назвать этим словом. Но все это — исключения, потому что я хорошо осознаю: настоящие друзья остались там, в смутных и скрытых туманом временах сэсэсэровского бытия, когда мы дружили не по необходимости или из–за того, что так легли карты, а по велению души, пусть этот оборот и звучит сейчас, в начале 2004 года, довольно высокопарно.

И так несовременно, что мне даже хочется его повторить:

ПО ВЕЛЕНИЮ ДУШИ!

По велению души я дружил много лет с Аркашей Бурштейном (ныне в Израиле), Вадиком Барановым[40], который даже стал моим крестным отцом (тоже в Израиле), Мишей Орловым (совсем спился), Сашей Виленским (опять же — в Израиле), Мишей Перовым (он стал нотариусом, это то же самое, что в Израиле), в общем — друзей никогда много не бывает, но список все равно не полный.

Хотя иногда они, давно исчезнувшие друзья, выскакивают, как чертики из коробочки, и ты радуешься, будто восстанавливается пресловутая связь времен. Так совсем недавно выскочил Женя Карзанов (ныне в Объединенных Арабских Эмиратах), по прозвищу «Женя Большой», хотя «Маленького» никогда не было — это был единственный Женя среди моих друзей, и действительно: ну очень большой, за метр девяносто и килограммов под девяносто — сто.

Он так же, как и я, тусовался с рокерами, а еще писал статейки в подпольные рок–листки под псевдонимом «Антивалютов».